Диана Арбенина: Конец прекрасной эпохи, или Как закалялась сталь

Этот текст неслучайно так трудно втиснуть в рамки какого-либо жанра. Диана Арбенина посвятила его своей трагически погибшей подруге Ольге Гусевой, которая никогда не считалась ни с какими рамками.

день первый.

у меня мало времени.
сегодня 29 октября 2014 года.
сегодня десять лет, как тебя не стало.
и здесь сразу: кто кому вправе говорить о времени?!
и здесь и сразу: отвечаю – я. я. я. я. я. я. я. я. я. я. я. я.
потому что погибать проще, чем оставаться.
уезжать проще, чем оставаться.
бросать проще, чем оставаться.
умирать проще. проще. проще. проще. проще.
СЛОЖНЕЕ ЖИТЬ.
твой отец ослеп. мама красива в своем безумии.
десять лет без тебя. я не верю.
целых десять лет этой моей
странной разгульной
великолепной угрюмой
радостной бессмысленной
жизни
кануло в лету.
и вот мне сорок, а тебе по-прежнему и всегда будет тридцать.
это наглость, наглость, дружище, так хитро не стареть.
вы сговорились, может, в то морозное октябрьское утро?
и аннушка по заказу разлила масло?
и каналы по заказу спрятались в туманы, а ты в эйфорию?
и трамвай по заказу смог не зазвенеть, когда ты шагнула на рельсы ровно перед его мордой?
вы, что ли, все как один сговорились?!
и что ты – перед тем как тебя размазало по шпалам железное чудовище – что ты закричала? мама? мамочка? а что было последним твоим живым звуком?
или стерпела молча?
или смолчала, как всегда, когда тебя обижали-унижали?
или спокойно смотрела своими близорукими в его противотуманные глаза, пока не ударил и не потащил за собой-под собой-в себя-к себе?
или боролась с инерцией тормозного пути – «кто кого?»
разумеется, трамвай тебя!
и это в 2004 году.
на четвертом году жизни новорожденного XXI века мы не словили твою голову, летевшую по трамвайным путям.
гол.
мяч в ворота.
и что делали в этот момент твои руки?
курили?
как всегда, держали фильтр?
ты была влюблена?
когда была последняя постель с сашей?
или не было вообще, а все сказки?
лиза ушла сама или ты ее, как всегда и всех, вынудила?
ты слышала, как я искала тебя за семь дней до твоей смерти?
мы приехали в питер, и я зашла к тебе. позвонила в дверь. мне отворил твой вечно бухой сосед и сказал, что тебя убили. я не поверила. послала его Цензура и стала искать тебя по участкам с ментами и свидетелями. и нашла тебя. и мы смеялись. а потом был концерт в бкз, и через два дня после моего отъезда тебя не стало. вот теперь тебя убили по-настоящему.
таким образом, ты погибла дважды: сначала смерть намекнула, а потом пришла за тобой сама.
почему так? почему? за что??
слишком много вопросов. ни одного ответа.
я схожу с ума.
наше последнее прощание было после того концерта в вагоне питерского экспресса. ты провожала нас. я уговаривала тебя поехать с нами зайцем на полке для багажа и жить с нами в москве. я была уверена, что так надо сделать. дальше тянуть было нельзя – ты с каждым разом сдавала все сильнее и очевиднее. надо было вытягивать тебя из питерского гнилья и спасать.
– поехали!
– но у меня нет паспорта!
– вот черт! ну нет так нет! поехали зайцем!
– я не могу. мне надо забрать паспорт. завтра заберу и приеду.
– поехали сейчас. ну его!
– нет. динуль, заберу и приеду. обещаю.
и рука с другой стороны вагона, и ты побежала вместе с ним. мне кажется, я подумала тогда, что вижу тебя последний раз.
так и случилось. ты погибла.
тебя просто
прямо в лоб
снес трамвай
в пять утра
29 октября 2004 года.
трамвай успел.
а я нет.

день второй.

ее смерть живет во мне. каждую секунду. ее смерть живет во мне, как живут во мне мои дети. эта смерть дышит со мной в такт. так же безукоризненно следуя за мной везде, как маленькая ахмадулинская дочь за дождем.
я не принимаю смерть, но она – плющ. вечно зеленое растение, отвратительное в своем непоколебимом спокойствии и уверенности, что всех переживет. еще бы! смерть терпеливо наблюдала за нами. ждала. и когда наступил момент, исполнила свой долг.
и вот ее пьедестал! а я, молча, задыхаюсь у изножья, не имея слабости сказать: «я тебя ненавижу. тебя нет».
стоит сорваться, она тут же осклабится: «меня нет? вы уверены, мадемуазель? не смешите! эту жизнь выиграла я. а вы обречены ходить по кругу».
и я – полная веры в то, что смерти не существует, и поэтому никто из нас никогда не умрет, – каждый день здороваюсь со смертью ольги.

день третий.

иногда очень хочется сломать шею
роскошной розе в каскадах дыма,
не пить свой бокал намного быстрее,
чем тебя сочтут до дна нелюдимым,
поднять чей-то стул за любую ножку,
осквернить окно водопадом трещин,
пробить и выкинуть, как сережку
в подарочный флирт для игривых женщин,
и кинуться вслед, чуя ярость в лапах,
в паденье превысив стремленье бега,
упасть. и прочувствовать горький запах
деревьев в коросте саднящей снега.
ты была поэт. не именно стихами.
стихо-творения – всего лишь почерк поэта.
ты была поэт в самом выразительном значении этого звания.
ты была идеальна в единственном его предназначении – великодушии и любви.
я не утрирую. добрее не сыскать и совестливее не найти.
не веришь? спроси тех, кто остался жив.
я расскажу про тебя, как есть. не обижайся, пожалуйста. наплюй на общественное мнение – оно суть проституция. оправдываться и краснеть не за что. было как было. и было честно. головокружительно честно. временами мы огребали по полной от этой честности. честно до тошноты, мордобоя, пьянок и прочих атрибутов молодости. молодость прошла. теперь если пьянки, то с чувством вины и отвращением; мордобой немыслим; честность каждый день ныряет в двойные стандарты, а тебя физически нет. однако…
однако это не панихида по прекрасной эпохе. сейчас – даря тебе бессмертие этими буквами – я отдаю ей дань. я вспоминаю нашу молодость и ликую от того, что с нами все это было. мой рассказ о тебе полон той же радости, которую ты приносишь, изредка навещая мои сны. я просыпаюсь, и мне очень хорошо от того, что мы опять были вместе. а потом я встаю, и начинается мое настоящее. мое настоящее изумительно, ольга. я настолько счастлива, насколько может быть счастлив живущий. и мне так тебя жаль, ольга. так жаль.

день четвертый.

и вот она – story about the most wonderful trouble woman in the universe.
мы стали знакомы в 1992 году. дуэт покорял магадан, песни шли в гору, люди влюблялись как таковые, и пошлое «ложились штабелями» здесь уместно.
помню участие в каком-то студенческом концерте, и пыль изнанки кулис, и я спотыкаюсь о чьи-то гулливерские ноги.
– простите, – шепчу. – ничего страшного, – мне в ответ.
(именно глагол) задираю голову и много выше себя вижу девичье лицо в огромных ботанических очках.
так мы опознали друг друга. она была режиссер молодежного магаданского театра.
преданная истории, русской, зарубежной и вообще любой литературе, знающая русский, старославянский, церковнославянский как свои пять, ныряющая в недра искусства в любом его проявлении, будь то театр или кино, репин или сальвадор, гомер или зощенко, и свободно чувствовавшая себя на его просторах.
высоченного роста, в ту пору длинные русые волосы и громадные очки и немного птичьи руки с постоянной сигаретой. джинсы ее казались мне парусами, куртки – плащ-палатками, шаги – верстами, мера напитков – кубками. выпив, она брала гитару и, не имея слуха, пела свою:
в холодных странах, где сизый лед, я иду только вперед.
а в жарких странах, похожих на ад, я иду почему-то назад.
а в аргентине и в мексике солнце коснулось вершин пирамид.
кто-то жалеет о том, что было. я о том, что еще предстоит.
и тебе было все равно, есть у нее слух или его нет. ты не замечал, что играет она, как большинство барышень, «трень-трень-трень». все это было несущественно перед громадным обаянием, которое излучал этот человек.
она влюбилась в дуэт. дуэт принял это как должное, со свойственной юношеской безответственностью за тех, кого приручил, и улетел в долгожданный питер.
а ольга затосковала. и здесь, думаю, началось ее движение к смерти.

день пятый.

она тосковала недолго. она вообще не умела сидеть и ждать, если горело. а здесь не просто горело, под ее огромными ногами буквально взрывалась земля – так ей хотелось к нам. и через несколько месяцев после нашего отъезда она продала чучело крокодила (экспонат отца – именитого чукотского костореза) и купила билет в питер. в ночь перед отъездом, многократно прощаясь с легионами друзей, она финально отправилась в баню и там упала спиной на раскаленные камни в парной. вероятно, это был знак. но кто из нас в семнадцать лет придает им значение? ольгу привезли к моему отцу в травмпункт, и он оказал ей все, что можно было оказать в тот момент. я не помню, меняла она билет или нет. мне кажется, да. прилетела она летом в моей кожаной мотоциклетной куртке, обвязанная мазью вишневского и поверх бинтами, с перевязанной рукой, которой она вообще не могла шевелить. мучилась с полгода. шрамами гордилась всю оставшуюся жизнь.
изначально был план перевестись в питерский университет, где к тому времени начала учиться я. она собиралась на филфак, у меня было отделение «русский как иностранный». все рядом. но дело до перевода все никак не могло дойти. отчего, спросите вы?
первые пару лет праздновалась жизнь в петербурге. было не до учебы. потом начались ежевечерние разговоры: «завтра утром пойду в деканат и начну заниматься процессом». года через четыре она начала лгать, что учится. мы малодушно молчали, зная, что она до сих пор не была в универе. почему она лгала? почему мы молчали? почему не заставили ее нырнуть в родную для нее среду, которая, уверена, спасла бы ее от того ужасного утра?
отвечу жестко: нам было все равно. нас уже крутило в центрифуге музыкальных побед, ее – в центрифуге питерского болота.

день шестой.

питер суров и коварен. ты можешь ничего не делать, защищаясь эпитетами «богемный город», «столица русского рок-н-ролла», «особый темпоритм города», «вечно пьяное веселье митьков». в общем, праздник, который всегда с тобой. все это так и не так.
питер – город, в котором выживает только тот, кто пашет как вол, кто не покупается на псевдораздолбайство, кто обходит стороной гульбища коммунальных квартир, кто не доверяет слову «завтра» и верит только слову «сейчас».
она была слишком доверчива. слишком тонка. слишком слаба. и одинока. и он стал ее есть. нет, здесь уместнее глагол «жрать».
сначала он закусывал ее былыми заслугами, псевдоученичеством и исподволь незаметно грыз гранит северной прочности. чуть позже у всех у нас закончились деньги. их не то чтобы стало мало. их не стало вообще. начался сбор бутылок и ожидание переводов от родителей, которые были уверены, что переводы тратятся на учебу, общежитие и студенческие милые забавы. денег не было и не было, и в этот момент питер подкинул ольге свою любимую наживку, самую сладкую и низкую наживку, самую проверенную наживку – алкоголь.
пили постоянно. вечером. ночью. утром. днем спали. вечером открывалась дверь, и на столе появлялась «балтика 4» и чуть позже коньяк дагестанский «три звезды». и опять вечер в ночь – ночь в утро – утро в небытие – небытие в вечер. круговая порука.
никогда не хватало. открывалась адресная книга, и по фамилиям мужчин гулял пальчик «кому позвонить? кольке? витьке? кто принесет выпить и поесть». и приносили.
помню, мы как-то слетали домой к родителям. ольга – в кисловодск, я – в магадан. встретились бодрые, розовощекие, отдох­нувшие от ежедневных питерских сквотов, обнялись на невском и в один голос воскликнули: «боже! какой прекрасный город питер! в питере грешно пить!» и через пятьдесят минут я абсолютно никакая играла руками, ногами и лбом на пианино в валютном баре «чайка», а пьяная в дым ольга кадрила каких-то датчан.
помню, как 29 декабря мы пошли в театр «балтийский дом» и напились шампанского в буфете, и ольга ни с того ни с сего вдруг пописала в театральную урну. после вышли на улицу, и в компании завязалась драка под черными деревьями на белом ночном снегу. пинались-бились отчаянно. ольга полезла нас разнимать, и мы тут же остервенело наварили ей ни за что. причем уже все вместе, с упоением дубася по рукам и ногам, пытаясь дотянуться до лица. только рост спас ольгино лицо от фингалов и ссадин. дикое время.
помню, как гуляли по чернышевской, пили пиво из бутылок, и не хватило. стали искать. на ловца и зверь: ольгу заклеил какой-то майор, и она пошла с ним. майор, войдя в квартиру, уснул, а ольга произвела исследование его карманов и взяла у него беспроцентный многовековой кредит. утром, увидев охапку скомканных бумажек, мы восхищенно выдохнули: «о..!» – и онемели, узнав, откуда привалило такое богатство. ольга улыбнулась, вышла на невский, засунула голову в окошко театральной кассы и на все деньги купила билеты на все классные спектакли. так мы посмотрели, в частности, виктюка, виноградова, фрейндлих в бдт и многое хорошее другое. однако судьба – злодейка: после первого спектакля ольга заболела гриппом, слегла с температурой, и все ее билеты сгорели.
помню поездку в данию. после первого дня походов по магазинам руководитель группы собрал нас и попросил больше ничего не воровать. все зарделись и кивнули. на следу­ющий день мы встретились с ольгой у входа в отель. она гордо дефилировала в ноябрьском стылом воздухе, неся на плечах новый кожаный жилет; картину довершала сигарета в правой и бутылка ядерного датского пива в левой. на наш вопрос: «клевая жилетка. подрезала, поди?» – ольга замахала гривой, запротестовала, повернулась к нам спиной и по­­плыла в отель. и тут мы разинули рты: на спине ее так же гордо, как улыбка на ее лице, колыхалась огромная не срезанная таблетка контроля и этикетка с веселой, заоблачной не только для кого-то из нас, но всего отеля ценой. через день баснословный трофейный жилет уже носил парень-водила. она дарила все, что у нее было.
помню драку в общаге на мытнинской набережной. на последнем этаже в присутствии зимнего дворца через неву летом. ольга была пацифист. она не могла поднять руку и убить тараканов, которые табунами скакали по всей общаге вдоль и поперек. и она всегда ужасно переживала от того, что никого не могла остановить: публика каталась по полу, в диком упоении размазывая друг по другу кровь из бровей и носа. ольга подбегала к бутылке грейпфрутового ликера и пила из нее будто компот у бабушки в летний полдень. в какой-то момент она схватила этажерку с книгами, доходившую ей до подмышек, и, размахивая ею, ни с того ни с сего закричала: «чехов – щенок!!». все на секунду замерли, засмеялись и продолжили мордобой. а в следующий момент я увидела ее в окне, заваливающейся в ту страшную внешнюю сторону. мгновенно осознав, что сейчас случится, я успела подскочить к уже половине ее туловища, стала тянуть в комнату и – ура – победила: ольга обрушилась на пол, а у меня в руках остались рукава ее платья. чехов – щенок.

день седьмой.

всего неделю спустя.
теперь я часто думаю, есть ли фатум и насколько он предрешен. написано на роду или просто так вышло, что человек прожил двадцать семь лет, а не семьдесят два, тридцать девять, не девяносто три.
можно как-то уберечь-уберечься или, что бы ни делал, все равно наступит утро, и первый в этом дне и последний в твоей жизни трамвай.
я не мучаюсь, думая об этом. я прямо и спокойно смотрю в монитор и анализирую, что с нами произошло.
мы бросили ольгу. фигурально и фактически. дуэта больше не было, я уехала в москву и приезжала в питер сначала часто, а потом только на концерты пару раз в год. ангел-хранитель остался за бортом и никому из нас, как мы думали, не был нужен.
чем она занималась? отвечу: воздухом. по-прежнему были сказки про учебу в университете, с каждым годом ольга не забывала прибавлять себе ученический год, по-преж-нему все реже, но писались стихи, начинались и останавливались на прологе поэмы, какие-то люди, какие-то несчастные любови, какие-то фильмы. по-прежнему не было денег. и, черт возьми, по-прежнему были вечерние планы барбаросса, которые цвели лихорадочным буйным цветом на ольгином языке; она фонтанировала, обещала, клялась, что завтра утром, непременно утром, но ЗАВТРА она начнет наконец эту самую настоящую жизнь. взаправдашнюю, великосветскую хайсэсаети-жизнь с бентли, страусиными перьями, непременно лошадьми и красивыми людьми в смокингах, а стул под ее грузной фигурой скрипел, пальцы с давно не стриженными ногтями держали вечную измятую сигарету, стены в лохмотьях побелки заливала ночь, а ольга заливала в себя уже не коньяк, а денатурат. утра же не было. утро ольга уже вообще не жаловала своим присутствием. вставала около пяти вечера, и никто не знал, почему она не умирает от голода, а как-то даже пухнет. на поминках я увидела людей, с которыми она дружила последние годы: у них были мутные вчерашние глаза людей без шансов. мы же – те, к кому она так преданно рванула и ради кого бросила все, чего достигла, – ее бросили. вероятно, все же я не верю в судьбу. согласись она тогда после концерта сесть в мое купе и уехать жить в москву, до сих пор была бы жива. я бы спасла ее. точно спасла. мне ничего не нужно было от нее. только бы она сидела в кресле-качалке и писала стихи, а позже нянчилась бы с моими детьми. я бы спасла ее. уверена.

день восьмой.

в то утро и в тот момент, когда на нее в питере несся трамвай, я спала в москве и видела сон. меня окружило плотное кольцо ольгиных родственников; все они в безразмерных тельняшках, и все, перебивая друг друга, что-то мне говорят. я хочу выйти из их круга, они не выпускают, кольцо сжимается, и я рвусь, рвусь, рвусь и наконец вырываюсь. я проснулась и кубарем скатилась по лестнице на улицу. был солнечный октябрьский рассвет. меня дубасил озноб, и я долго сидела на крылечке со своим тогда еще маленьким сенбернаром и обнимала его за меховую шею. такого ужаса я не переживала после ни одного кошмарного сна. минут через сорок я вернулась в дом, выпила чаю и открыла книгу. я даже помню, что я читала, когда мне позвонили из питера…

день девятый. последний.

ольга! ольга! тоскую!
тоскую, тоскую, ольга!
кожей ботинка латаю
дыру из воска и бронзы.
ольга! ольга! мне тяжко!
не жизнь без тебя на болотах!
плевать, что ко мне безучастны
аборигены из сквотов.
ольга! из дома новость:
отец по делам ездил в Питер.
твой памятник будет в мае.
всех позовем. не обидим!
мариша стихов почитает,
запутается в окончаньях…
отец был красивый и ровный,
под веками прятал отчаянье.
ирмуля свой рост сокращала,
отцовы гладя запястья.
а он молоком топленым
молчал. разрывался на части.
ольга! ну как же так, ольга?!
не манна, не каша с брусникой!
давно не виделись!
здравствуй!
здравствуй, в небе индиго!
где угол? где угол? поставьте
меня на горох преступлений!
я выдержу все за возможность
друга увидеть колени!
осиновый кол в душу впился!
я вою под одеялом!
в трамвай как в поход на голгофу!
о господи! только не пьяной!
ольга, проснись! я тоскую!
ольга! я вечно рада
тебе приносить бульоны
и россыпи винограда!
и прятаться, плакать украдкой
где-то меж связок в гортани.
тоскую! тоскую! тоскую!
и легче, чем было, не станет.

Источник - Сноб

Автор - Диана Арбенина

Фото - Саша Мановцева