«Это все о бессмертии» - эссе Дианы Арбениной для «Русского Пионера»

тарковский. блокбастеры. все до единого. и все взахлеб. и каждый выворачивает сердце наизнанку и сносит сознание в детство, когда папа молод и не выпускает из рук фотокамеру, а мама пленяет всех и каждого загадкой, которая с ней повсюду.

я прочитала его фильмы в 39. впервые и сама. до этого смотрела их из глаз родителей. в нашей семье он был другом и союзником. он тек в нас своей водой, ручьями, лужами пролитого молока, кувшинами, в которые часами капал дождь, глотками туманов над полями, белоснежно-надраенным космосом наконец. он парил в моих родителях любовной гравитацией жертвоприношения. он дал мне силу нырять в огонь и любить красный цвет сильнее черного. он показал мне рублева и научил не бояться икон.

я покрестилась в 33. по убеждению и сама. до этого богом был пропитан наш быт и наши души, но без произнесения имени бога вслух. так правильно и только так, по моему убеждению, честно. я и сейчас так думаю. но в 33 мне стало необходимо поблагодарить. я сделала, и мы стали еще ближе.

«в начале было слово. почему, папа?» и нет ответа малышу. и мне нет ответа.

звенит тонко-тоненько в сердце ностальгия по детству, в котором все осталось, из которого все получилось и которое никогда не вернуть. слезы душат и текут жгучими канавами. каждую картину его провожаю горькими, невыносимо горькими слезами. все эти годы, без малого 4 десятка лет, знала, что буду плакать, и потому не смотрела его фильмы. как не открыть шкаф с одеждой умершей мамы.

время! с каким азартом оно завтракает нашей молодостью, с каким упоением обедает нашей зрелостью, с каким наслаждением по-хозяйски, не торопясь, ужинает нашей старостью. я не боюсь смерти. я боюсь умереть.

и слаще нет святости и очищения духа, чем в его дождях, амальгаме его зеркал, траве и яблоке, забытом средь крошева. и плавает и растекается бесконечный белый цвет его картин. и невинные его мальчики с глазами ангелов, хлебнувших войны и голода, с бесконечными главными вопросами вырастают во взрослых мужчин и остаются при этом беззащитными и неприкаянными. и непременная тонкость происходящего со всеми, включая тебя и меня, превращает моментальные два часа в нашу бесконечность во вселенной.

при бесконечности течения плана — внезапное резкое падение тела, и понимаешь, насколько зыбко наше спокойствие и как не уверен в себе наш мир. в кадре живет театр и бросает происходящее на пленке под ноги. я в воронке соучастия.

и так пласт за пластом он соскребает накипь моих лет, и потому я беззащитна и потому плачу. но, поплакав ребенком, навсегда отлученным от родного и теплого, я вдруг неожиданно для себя расцветаю. водой из голубенькой детской лейки он поливает росток души, чтоб тот не очерствел.

все это о бессмертии. бессмертии доброты, которая суть веры. в каждом кадре он пытается оградить, спасти, наполнить светом и глубиной. в каждом кадре он защищает от суеты и подчиняет особому своему темпоритму, увлекающему сознание вглубь себя самого. доброта не бывает суетлива. искусство пахнет ладаном, а не поп-корном.

и чтобы родились юные силы жить дальше, нужно совсем немного — включить любую его картину. и нужно очень много — позволить себе остаться живым.

для тех, кто верит, есть бог. я знаю, где его искать.

тарковский.

Источник - Русский Пионер